Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]
За перегородкой, в маленькой каморке, Ханс, похрюкивая, лепечет всякий вздор. Ханс круглый болван, и больше ничего. Сестру, вероятно, его тупость достала, вот она и молчит в ответ. Сестра читает Батая в оригинале. Сейчас она, кажется, и думать об этом забыла. Стенка Райнерова закутка, именуемого молодежной комнатой, как и почти все стены этой убогой квартиры, сплошь уставлена всяческим громоздким хламом, потому что здесь никогда ничего не выбрасывают, — сплошь ненужные более вещи, которые все же имеют хоть какую-то ценность либо когда-нибудь — кто знает, через сколько лет — вновь могут пригодиться. В непосредственном поле его зрения старый холодильник, дверцу которого какой-то жестокосердый человек сорвал много лет тому назад. Внутри холодильника — яблоки, свинья-копилка, отслужившие свое часы с одной стрелкой, несколько (сломанных) оправ очков, цветочный горшок, различные моющие средства, вилки и ложки в пластиковой коробке, станок для безопасной бритвы, разнородные туалетные принадлежности в пестреньком целлофановом мешочке, пепельница, пустой кошелек, пара растрепанных книжек, несколько карт с маршрутами пеших прогулок, фаянсовая миска, в которой хранятся иголки и нитки. В голове Райнера шумит море, набегающие волны омывают загорелые щиколотки, продолжающиеся выше парой стройных ног, хозяйка которых — Софи, еще одна пара ног, тоже загорелых, попадает в поле зрения, это ноги Райнера, и они тоже направляются вглубь соленой влаги. Перед морем все равны, и бедные, и богатые. Плавание есть самый естественный и непринужденный процесс, ведь на водную стихию в этом Райнеровом сне наяву можно положиться так же точно, как и на сушу, на которой он обычно пребывает.
— О-о-о-о-о, — стонут Ханс и Анна на два голоса; не сказать, чтобы это было особо интеллигентное замечание по поводу сложившейся ситуации, считает Райнер. Сейчас Ханс наверняка заглядывает ей в лицо и убеждается, что оно полностью размягчилось. В старом фибровом чемодане хранится не менее старый штык времен Первой мировой войны. Вещь дорога как память, длина лезвия составляет двадцать пять сантиметров. Вполне достаточно, длиннее и не надо. Райнеру очень хотелось бы, чтобы Анна сфотографировала его со штыком в руках, просто так, для смеху. Он бы держал штык как шпагу в фехтовальной позитуре, но, увы, выглядеть он будет нескладно, тут можно ручаться, он выглядит неуклюже всегда, когда не рассуждает на философские темы. Сейчас штык мирно покоится в предназначенной для него коробке, в чемодане. А еще там — сломанные игрушки, диапроектор, предназначенный для просмотра отснятых во время отпуска диапозитивов, но самих диапозитивов нет, потому что отпуска не бывает, и еще — целая куча войлока. Внутренне Райнер уже совершенно отрешился от семьи, внешне же он еще только будет отдаляться от нее, участвуя в разбойных нападениях на людей, ни в чем не повинных, с целью ограбления.
— А-а-а-а, — раздается из-за стены, что оказывается вариацией на ту же тему и не содержит ничего нового. Райнер продолжает упражняться, сохраняя неподвижное лицо (несмотря на ненависть), свободно расслабляя мускулы руки (несмотря на крайнюю враждебность) и не закусывая губы (несмотря на алчность и гнев).
— И-и-и-и-и, — неистовствует Анна, снова достигнув оргазма, кто знает, которого уже по счету, вот диво какое. Сегодня ночью Райнер наверняка прибегнет к онанированию, чтобы снять возникшую в нем напряженность, но делать он это будет исключительно против воли и в полной темноте, ведь именно так он, собственно, и привык жить.
Райнер является — и это объединяет его с бесчисленными юнцами его поколения — подростком, которому никогда не достается того, чего хочется, и оттого хочется все сильнее и больше, чем он может достать, быть может, удастся добиться этого, когда он не будет уже больше подростком, а совсем повзрослеет. Положение безвыходное. Так он сам его оценивает. Однажды он доверился своему учителю физкультуры, дав ему для прочтения несколько стихотворений собственного сочинения, что представляло собой робкую попытку сближения с ДРУГИМ, которая время от времени имеет место между людьми. Но учитель физкультуры с громким смехом продекламировал эти короткие и, надо признаться, совсем незрелые опусы в учительской, и остальные учителя после этого не раз выводили юного творца из себя, цитируя поэтические строчки, произвольно и безо всякой связи выхваченные из контекста.
За стеной вопит Анна, как будто у нее что-то сильно болит. Наверняка она это от совершенно непереносимой страсти, оттого ее крики напоминают о боли. И Ханс принимается вопить за компанию. Как будто два волка воют. Совсем по-звериному, забыв о человеческом достоинстве. Уж теперь-то, надо надеяться, они это дело закончили, у Ханс внутри ничего больше не осталось, стало быть, прекратят кувыркаться и сменят наконец пластинку.
Райнер неподвижно таращится в зеркало, и такой же Райнер неподвижно таращится на него из зеркала, только правое и левое поменялись местами. Райнер всегда становится на сторону правого, то есть самого себя. Он никого не представляет, и никому не охота, чтобы Райнер его представлял, даже его собственные одноклассники выбрали другого соученика своим представителем в совете школы, хотя наш Витковски очень настойчиво предлагал себя. Они считают, что он хвастун и воображала, который всегда хочет казаться больше, чем он есть на самом деле, и постоянно врет. Это не по-товарищески по отношению к другим, потому что нужно говорить правду, как бы трудно ни было, даже если тебя могут побить за это. Такими побоями нужно только гордиться, ведь ты все-таки не соврал, не испугался кулаков.
«Сам бы я с огнем играть не стал, все это очень сомнительно», — соображает Райнер. В воображаемых мирах творятся многие события, и человек становится от этого богаче, однако кое-что приходится делать на самом деле.
В футляре у отца, в коробке высотой 7–8 см, длиной 30 см и шириной 15 см, лежит пистолет. Под ним откровенные фотографии матери Райнера. На некоторых ее гениталии, снятые крупным планом. Ключ отец всегда носит при себе. В школьном сочинении по пьесе «Атласный башмачок» Поля Клоделя Райнер излагает принципиальную точку зрения: раскаяние не спасет от возмездия, и свободу можно обрести только через наказание.
Тем временем Анна и Ханс в несколько растрепанном виде выходят из Анниной комнаты и утверждают, что было здорово. «Слышно было достаточно громко», — отвечает Райнер. Сестра всем телом прижимается к брату, словно готова совершить инцест. На самом-то деле ничего такого она не хочет, она ведь свое уже получила. Ханс заводит разговор на спортивную тему. Его недавние завывания за стеной были гораздо приятнее.
На кухне в раковине громоздятся горы загаженной посуды, затянутой снизу, словно меховым покровом, зеленоватым и пушистым слоем плесени, когда-то бывшим яичницей с ветчиной. Юное растущее создание нередко путается у себя под ногами, создает для самого себя непреодолимые препятствия. На мебели толстым слоем лежит пыль, вытирать которую — обязанность матери. Ее нет дома, ушла. Сюда в самом деле стыдно кого-нибудь привести. Подросток оказывается для себя самого большим препятствием, чем даже взрослые, а с другой стороны, препятствием для него являются жизненные условия. Обоим, и брату, и сестре, к примеру, взять бы сейчас по тряпке и навести порядок.
— Давайте обсудим толком наши преступные планы, — напоминает Райнер.
— Ну ты загнул, дай передохнуть после таких сильных ощущений, — Ханс с трудом переводит свое легкоатлетическое дыхание и строит многозначительную мину. — Тебе бы кого-нибудь трахнуть, сразу такие мысли исчезнут.
И хотя забеременеть могла только Анна, тошнить начинает почему-то именно Райнера, что с биологической точки зрения в высшей степени странно. Сейчас папаша с мамашей домой заявятся, чего доброго, застанут здесь нежелательного приятеля.
А вот и мамаша собственной персоной, а за ней и папаша вприпрыжку ковыляет.
— Ну, поцелуй своего родного папочку, — призывает отец любимого сынка. Тот краснеет и говорит, что не хочет, что ты-де сам знаешь, почему.
— Ну, и почему же? — дивится отец.
— Потому что тетушка на днях говорила, что только гомосексуалисты целуются с людьми своего пола.
— Откуда что берется у этого парня, такие вещи говорит, мы в его возрасте и слов-то таких не знали!
— От твоей родной сестрички, разве ты не слышал?
И потолок нахлобучивается на Райнера и на его сокровенные желания, давит сверху вместе с люстрой, в которой не хватает двух стеклянных рожков. Убить его желания не удается, их просто загоняют в темницу, из которой нет выхода.
***
Вот уже несколько лет улица Кохгассе дает Хансу пристанище, помогая забыть о деревенском детстве. Длинные вереницы мужчин в рабочих комбинезонах, застиранных брюках или халатах, ничто в них не напоминает ни о зеленых лугах, ни о веселых ручейках. Город слезам не верит, лишь с большим трудом здесь можно выделиться настолько, чтобы другие увидели тебя и признали, спорт в этом большое подспорье, там что есть силы стараешься для своей команды и можно даже выиграть! Суглинистые большаки с отпечатанным следом шин, сельская местность, населяющие ее люди и животные — все вернулось туда, где ему место. На Кохгассе царит городской воздух, улица втягивает его в свои легкие и выдыхает в парадное правильно устроенного дома, функционально оборудованного настолько, чтобы рабочий человек чувствовал себя в нем хорошо и не обнаружил бы там ничего излишнего, чему взгляд мог бы порадоваться, а то, глядишь, он пожелает иметь эти излишества в житейском пользовании.
